Игорь КОН
Ах, какой был мужчина…

Материал ранее был опубликован сервером "Петербургский Час Пик-Online", и представляет собой отдельные фрагменты новой работы крупнейшего российского специалиста в области культурно-исторических, социологических, психологических и политических проблем, связанных с сексуальностью, академика Российской академии образования Игоря Кона "Меняющиеся мужчины в изменяющемся мире".

Начиная с 1970-х годов сначала на Западе, а затем и в СССР стали много говорить и писать о том, что традиционный мужской стиль жизни, а возможно, и сами психологические свойства мужчины не соответствуют современным социальным условиям и что мужчинам приходится платить за свое господствующее положение слишком большую цену. Однако причины этого “кризиса маскулинности” и возможные пути его преодоления трактуются по-разному и даже противоположно.

Одни авторы усматривают проблему в том, что мужчины как гендерный класс или социальная группа отстают от требований времени, их установки, деятельность и особенно групповое самосознание, представления о том, каким может и должен быть мужчина, не соответствуют изменившимся социальным условиям и подлежат радикальному изменению и перестройке. То есть мужчины должны смотреть и двигаться вперед.

Другие авторы, наоборот, видят в социальных процессах, расшатывающих мужскую гегемонию, угрозу вековечным “естественным” устоям человеческой цивилизации и призывают мужчин как традиционных защитников стабильности и порядка положить конец этой деградации и вернуть общество назад, в спокойное и надежное прошлое.

Сами по себе эти споры не уникальны. Поскольку мужчины были господствующей силой общества, по крайней мере — его публичной сферы, нормативный канон маскулинности и образ “настоящего мужчины”, как и все прочие фундаментальные ценности — “настоящая дружба”, “вечная любовь” и т. п., всегда идеализировались и проецировались в прошлое.

В периоды быстрых исторических перемен эти ностальгические чувства становились особенно сильными, идеологи начинали писать о феминизации мужчин и исчезновении “настоящей мужественности”. Философы и писатели классической Греции восхищались мужеством героев гомеровской эпохи. Римляне времен Империи скорбели об утрате добродетелей республиканского Рима. Англичане эпохи Реставрации и французы периода Регентства сетовали на упадок мужской доблести раннего средневековья. Немцы начала ХХ века умилялись мужской дружбой эпохи романтизма и средневековыми мужскими союзами.

В последней трети ХХ века исторический кризис привычного порядка стал вызывать растущую озабоченность и недовольство как мужчин, так и женщин. Если в ХIХ в. в европейском общественном сознании появился так называемый женский вопрос, то теперь можно говорить о появлении особого “мужского вопроса”.

Появление организованного и идеологически оформленного женского движения воспринимается мужчинами одновременно как угроза, интеллектуальный вызов и пример для подражания, порождая потребность защищать свои собственные групповые интересы. Но каковы эти интересы и от кого их нужно защищать? Состоит ли проблема в том, что женщины присваивают традиционные мужские социальные привилегии? Или в том, что они становятся похожими на мужчин и начинают успешно конкурировать с ними? Или в том, что сами мужчины потеряли или боятся потерять какие-то ценные качества? Или что мужчинам стало тесно и неуютно в привычной исторической коже? Формулировка вопроса во многом предопределяет варианты ответа.

Первое “Мужское освободительное движение” (The Men’s Liberation) зародилось в США в 1970 г. в русле либеральной идеологии. Его организационным центром в 1970—80-х годах была “Национальная организация для меняющихся мужчин”, которую в 1991 г. сменила “Национальная организация мужчин против сексизма” (The National Organization for Men Against Sexism — NOMAS).

Главный источник всех мужских проблем и трудностей идеологи движения усматривали в ограниченности мужской половой роли и соответствующей ей психологии, доказывая, что от сексистских стереотипов страдают не только женщины, но и сами мужчины. “Мужское освобождение, — писал в 1970 г. Джек Сойер, — стремится помочь разрушить полоролевые стереотипы, рассматривающие “мужское бытие” и “женское бытие” как статусы, которые должны быть достигнуты с помощью соответствующего поведения… Мужчины не могут ни свободно играть, ни свободно плакать, ни быть нежными, ни проявлять слабость, потому что эти свойства “фемининные, а не “маскулинные”. Более полное понятие о человеке признаёт всех мужчин и женщин потенциально сильными и слабыми, активными и пассивными, эти человеческие свойства не принадлежат исключительно одному полу”.

Авторы мужских бестселлеров 1970-х годов Уоррен Фаррел, Марк Фейген Фасто, Роберт Брэннон и другие доказывали, что для устранения мужских трудностей необходимо прежде всего изменить социализацию мальчиков, образно говоря — позволить им плакать (они еще не знали, что плачущий большевик Рыжков все равно останется большевиком).

Поскольку большинство этих людей были психологами и выходцами из среднего класса, социальная структура и связанное с ней гендерное неравенство и особенно неравенство в положении разных категорий мужчин оставалось в тени, а призывы к “изменению маскулинности” сводились к аргументации в пользу более широкого выбора стилей жизни, расширения круга приемлемых эмоциональных проявлений.

Несмотря на акцент на индивидуальных качествах, это было демократическое движение. В официальной декларации NOMAS (1991) подчеркивается, что “мужчины могут жить более счастливой и полноценной жизнью, бросив вызов старомодным правилам маскулинности, предполагающим принцип мужского верховенства”. Три главных принципа организации — положительное отношение к мужчинам, поддержка феминистского движения и защита прав геев: “Традиционная маскулинность включает много положительных черт, которыми мы гордимся и в которых черпаем силу, но она содержит также качества, которые ограничивают нас и причиняют нам вред. Мы всячески поддерживаем мужчин, борющихся с проблемами традиционной маскулинности. Как организация для меняющихся мужчин мы заботимся о мужчинах и особенно озабочены мужскими проблемами, так же как и трудными вопросами, с которыми сталкивается большинство мужчин”.

Социальное освобождение и самоизменение мужчин возможны только совместно с женщинами. Гендерная стратификация — это система мужского верховенства, когда мужчины как группа угнетают женщин; изнасилование и другие формы сексуального насилия — лишь крайние формы выражения этого угнетения. Речь идет не просто о защите мужчин, а о борьбе против социального неравенства и гендерных привилегий во всех сферах жизни, включая сексуальность. Совершенно закономерно, что это движение тесно связано с феминизмом, его идеологи и активисты называют себя феминистами или профеминистами.

Однако политика, пафос которой направлен на отмену привилегированного положения мужчин, не может мобилизовать под свои знамена широкие мужские массы. Хотя идеи “мужского освобождения” получили довольно широкое распространение в США, Англии и особенно в Австралии, серьезной политической силой это движение не стало. Мужские организации этого типа малочисленны, представлены в них преимущественно мужчины среднего класса с университетским образованием и леволиберальными взглядами.

По своему характеру это, как правило, “мягкие” мужчины, чей телесный и психический облик порой не отвечает стереотипному образу “настоящего мужчины” — сильного и агрессивного мачо. Мнение, что это преимущественно геи, не соответствует истине (геи и бисексуалы составляют, по разным подсчетам, от 10 до 30%). Однако интерес к мужским проблемам часто стимулируется личными трудностями (отсутствие отца, непопулярность среди мальчиков в классе, неудачный брак, трудности отцовства и т. п.). Для многих из этих мужчин общественно-политическая деятельность психологически компенсаторна.

Среди обычных мужчин интерес к проблемам маскулинности невысок. В некоторых университетах США уже больше десяти лет преподается курс “Мужчины и маскулинность”. Казалось бы, он должен интересовать юношей. Но 80—90% его слушателей — женщины, а среди немногих мужчин преобладают представители этнических и/или сексуальных меньшинств. Причина этого не в том, что молодые мужчины не имеют проблем (книги на эти темы хорошо раскупаются), а в том, что они стесняются признаться в этом.

Значительно более массовыми являются правые, консервативно-охранительные мужские движения, направленные на сохранение и возрождение ускользающих мужских привилегий. В противоположность либералам и феминистам, идеологи американского “Движения за права мужчин” (The Men’s Rights Movement) Уоррен Фаррел, Херб Голдберг и другие видят главную опасность для мужчин в феминизме и растущем влиянии женщин.

Сначала Фаррел был одним из самых рьяных защитников “мужского освобождения”, но затем резко изменил позицию. По его мнению, “сексизм” и “мужское господство” — не более чем мифы, придуманные агрессивными женщинами в целях унижения и дискриминации мужчин. Никакой “мужской власти” в США не существует. “Иметь власть — не значит зарабатывать деньги, чтобы их тратил кто-то другой, и раньше умереть, чтобы другие получили от этого выгоду”. И на работе, и в семье современные мужчины угнетены больше, чем женщины, которым всюду даются преимущества. Под видом борьбы против сексуального приставания и насилия женщины блокируют мужскую сексуальность, в семье американские мужчины бессильны, при разводе отцы теряют право на собственных детей и т. д. Спасти мужчин может только организованная самозащита, чем и занимаются многочисленные союзы и ассоциации — “Коалиция для свободных мужчин”, “Национальный конгресс для мужчин”, “Мужские права” и т. п. Особенно популярна среди мужчин идея защиты прав отцов вообще и одиноких отцов в особенности.

Важную роль в обосновании и возрождении идеи сильной маскулинности играет протестантский фундаментализм. Еще в начале ХХ в. в США и Англии получили распространение принципы “мускулистого христианства”, стремящегося спасти заблудшие мужские души от губительной для них феминизации и изображающего Христа не мягким и нежным, а сильным и мускулистым. На волне неоконсерватизма 1980-х годов эта идеология получила новые стимулы.

Возникшее в начале 1990-х годов по инициативе бывшего футбольного тренера Колорадского университета Билла МакАртни движение “Верных слову” (Promise Keepers) воинственно выступает против “феминизации” и “гомосексуализации” общества. Мужскую агрессивность, которую либеральные теоретики хотели бы искоренить, “Верные слову” считают естественной и неизбежной, все дело в том, как и куда ее направить. Они утверждают, что коль скоро именно мужчина создан по образу и подобию Бога, он тем самым раз и навсегда поставлен выше женщины. Принцип женского равноправия подрывает традиционные семейные ценности и дезорганизует общество. Мужчина всюду и везде должен быть главой, ведущим, его сущность и призвание — быть ответственным лидером.

Сторонники этого массового движения осуждают пьянство, наркоманию и сексуальное насилие, призывают мужчин “вернуться домой”, быть верными мужьями, способными работниками и надежными кормильцами, заботливыми отцами и “христианскими джентльменами”: “Держи свое слово, данное жене и детям, будь человеком слова!”

Защитой семейных ценностей это консервативное движение привлекает к себе симпатии не только мужчин, но и многих женщин. В его первом митинге в 1990 г. участвовали лишь 72 человека, а в 1995 г. его приверженцами считали себя уже свыше 600 тысяч мужчин в 13 городах США! Однако главный лозунг движения — “полный назад!” — совершенно утопичен.

Следует иметь в виду, что политико-идеологические позиции некоторых мужских движений неоднозначны, их не всегда можно разделить на “правых” и “левых”. Особенно сложно в этом плане зародившееся в 1980-х годах так называемое мифопоэтическое движение. Оно началось с того, что многие, преимущественно белые, гетеросексуальные и хорошо образованные американцы среднего класса стали посещать собрания и лекции, где обсуждались мужские проблемы. Эти собрания и митинги не только позволяли мужчинам общаться с другом, но и имели психотерапевтическую ценность, давая людям возможность выговориться, преодолеть привычную скованность и обменяться опытом по преодолению типичных мужских трудностей.

Своеобразным манифестом этих мужчин стала разошедшаяся огромным тиражом (свыше 500 тысяч экземпляров в твердой обложке) книга поэта Роберта Блая “Железный Джон” (1990).

По мнению Блая и его единомышленников, главная задача современности — направить мужчин на путь духовного поиска, чтобы помочь им восстановить утерянные ими базовые мужские ценности. Во всех древних обществах существовали особые ритуалы и инициации, посредством которых взрослые мужчины помогали мальчикам-подросткам утвердиться в их глубинной, естественной маскулинности. Городское индустриальное общество разорвало связи между разными поколениями мужчин, заменив их отчужденными, соревновательными, бюрократическими отношениями, и тем самым оторвало мужчин друг от друга и от их собственной мужской сущности. (Сходные идеи развивали некоторые немецкие мыслители в начале ХХ века.) Место здоровых мужских ритуалов занимает, с одной стороны, разрушительная, агрессивная гипермаскулинность уличных шаек, а с другой — размягчающая и убивающая мужской потенциал женственность.

Блай и его последователи красочно описывают эмоциональную бедность и ущербность современных мужских взаимоотношений, будь то отношения сыновей с отцами или отношения между мужчинами на работе и в быту, и мечтают восстановить традиции древнего мужского братства и межпоколенного наставничества. Многие из этих людей политически не реакционны, но для них характерны иррационализм и антиинтеллектуализм, а их положительный идеал “нового мужчины” весьма расплывчат.

Говоря о реально существующих и всем знакомых вещах, мифопоэтическая идеология обладает большой эмоциональной притягательностью. Однако она произвольно истолковывает данные мифологии и антропологии, не видит конкретных социальных причин описываемых ею процессов, рассуждает о мужчинах вообще, как о едином типе, и абсолютизирует различия между мужчинами и женщинами. Ее главная философская база — полумистическое учение К. Г. Юнга, в частности разграничение мужского духа (анимус) и женской души (анима).

При всех своих различиях мужские движения не представляют реальной и организованной политической силы. В спорах о кризисе маскулинности больше эмоций и идеологии, чем спокойной рефлексии. Социально активные мужчины находят себе другие каналы самореализации, а остальным эти вопросы безразличны. Тем более что прикладные аспекты темы — мужское здоровье, сексуальность, педагогика отцовства и т. п. — широко освещаются в коммерческих изданиях и средствах массовой информации.

До середины 1980-х годов мужским проблемам посвящались преимущественно популярные книги и исследования медико-биологического характера. Затем количество публикаций стало расти в геометрической прогрессии, захватывая все новые темы и отрасли знания. Появились многочисленные серийные публикации, некоторые хрестоматии стали бестселлерами. Например, хрестоматия Майкла Киммела и Майкла Месснера “Мужские жизни” (Men’s Lives) с 1989 по 1998 г. переиздавалась массовым тиражом четыре раза. Наиболее полная библиография литературы о мужчинах и маскулинности, составленная и регулярно переиздающаяся Майклом Футом (Австралия), состоит из 50 разделов и насчитывает больше 3000 названий.

Американская Ассоциация по изучению мужчин (The American Men’s Studies Association — AMSA) объединяет мужчин и женщин, занятых преподаванием, исследованиями и клинической практикой в сфере мужских исследований и работы с мужчинами. Ее цель — путем изучения мужских жизненных опытов как “социо-историко-культурных конструктов” “способствовать критическому обсуждению вопросов, касающихся мужчин и маскулинностей и распространять знания о мужских жизнях среди широкой публики”.

Как грибы растут специальные журналы о мужчинах и для мужчин. Самый авторитетный международный междисциплинарный научный журнал “Men and Masculinities” (главный редактор Майкл Киммел) издается издательством Sage с 1998 года.

Эти издания содержат массу новой интересной информации о разных сторонах и аспектах мужского бытия. Однако соотношение понятий “мужcкая жизнь” и “маскулинность” остается спорным. Под “мужскими исследованиями” обычно понимают предметную область знания, охватывающую все то, что касается мужчин, включая биологию мужского тела, мужское здоровье и т. п. Этот мужской аналог феминологии (но не гинекологии) можно было бы назвать социальной андрологией. Маскулинность же чаще трактуется как особая социальная идентичность, которая существует исключительно в определенном социуме и изменяется вместе с ним.

Как и другие гендерные категории, “маскулинность” не имеет однозначного определения. (Я предпочитаю латинизированный термин русскому слову “мужественность”, потому что оно обозначает не только “мужчинность” — то, что относится к мужчинам и отличает их от женщин, но и положительное нравственное качество, не связанное ни с полом, ни с гендером. “Мужественная женщина” звучит отлично, “маскулинная” же означает не столько мужественность, сколько мужеподобность, мужиковатость. Выражение “женственный мужчина” вообще звучит плохо. Так что лучше пользоваться международным термином.)

В отличие от эволюционной биологии и психоанализа, склонных рассматривать маскулинность как нечто единое и объективно данное, психология, социология и антропология чаще видят в ней продукт истории и культуры, считая “мужские свойства” производными от существующей в обществе системы половых/гендерных ролей, которые ребенок усваивает в процессе социализации. Место имманентного “мужского характера” занимают исторически изменчивые “мужские роли”.

Становление новой парадигмы маскулинности, получившей широкое распространение в последние пятнадцать лет, тесно связано с общими тенденциями не только гендерных исследований, но всего современного человековедения.

Главное достижение этого подхода — деконструкция идеи единой, твердой, универсальной маскулинности. Как пишет австралийский исследователь Р. В. Коннелл, “не существует единого образа маскулинности, который обнаруживается всюду. Мы должны говорить не о маскулинности, а о “маскулинностях”. Разные культуры и разные периоды истории конструируют гендер по-разному… Многообразие — не просто вопрос различий между общинами; не менее важно то, что разнообразие существует внутри каждой среды. Внутри одной и той же школы, места работы или микрорайона будут разные пути разыгрывания маскулинности, разные способы усвоения того, как стать мужчиной, разные образы “Я” и разные пути использования мужского тела”.

“Гегемонная”, культурно господствующая, самая престижная в данной среде маскулинность характеризует лишь мужчин, стоящих на вершине гендерной иерархии, а ее признаки исторически изменчивы. Хотя их обычно приписывают конкретным индивидам, они являются коллективными, создаются и поддерживаются определенными социальными институтами. Эти образы многослойны, многогранны, противоречивы и изменчивы.

В отличие от популярных бестселлеров, говорящих о мужских проблемах вообще, вне времени и пространства, большинство современных исследований маскулинно-сти описывают и анализируют положение мужчин и особенности мужского самосознания не вообще, а в определенной конкретной стране, общине, социальной среде, культурном контексте. Множественность и текучесть образов маскулинности проявляется не только в истории, но и в жизни каждого конкретного индивидуума, который в разных ситуациях и с разными партнерами “делает”, “разыгрывает” и “представляет” разную маскулинность. Психологами давно уже замечено, что мальчики и мужчины чаще женщин представляют окружающим заведомо ложные, нереальные образы “Я”, попросту говоря — выпендриваются.

Коль скоро “кризис маскулинности” связан с изменением социальных условий, признаки и причины перемен нужно искать не столько в индивидуальной психологии, сколько в социально-экономических процессах и отношениях. Глобальные фрейдистские модели, при всей их увлекательности — почти каждый мужчина узнает в них себя и свои проблемы, — для объяснения социальных изменений непригодны.

Исходя из того, что сначала меняется социальное положение и характер деятельности мужчин и женщин, затем — их базовые установки и ценности и только после этого — более тонкие психологические свойства, которые, в свою очередь, влияют на социальную структуру, начинать нужно не с психологии и культурологии, а с гендерной стратификации. Такова общая логика как социологии, так и современной психологии, включая популярную в России теорию деятельности Л. С. Выготского и его последователей.

Таким образом, необходимо разграничить а) более или менее объективные и поддающиеся измерению социально-структурные сдвиги; б) их преломление в культуре и массовом сознании, прежде всего в стереотипах и нормах маскулинности; в) связанные с этим индивидуально-психологические различия.

Некоторые из этих сдвигов являются долгосрочными и глобальными, характерными в большей или меньшей степени для всех индустриально развитых и развивающихся стран.

В сфере производственных отношений происходит постепенное и ускоряющееся разрушение традиционной системы разделения труда, ослабление поляризации мужских и женских социально-производственных функций, ролей, занятий и сфер деятельности. Ведущей, динамической силой этого процесса являются женщины, которые быстро осваивают мужские профессии, сравниваются с мужчинами по уровню образования и т. д.

В политической сфере параллельно этому, хотя с некоторым отставанием, меняются гендерные отношения власти. Мужчины постепенно утрачивают былую монополию на публичную власть. Всеобщее избирательное право, принцип гражданского равноправия полов, увеличение номинального и реального представительства женщин во властных структурах — общие тенденции нашего времени. Это не может не изменять социальных представлений мужчин и женщин друг о друге и о самих себе.

В том же направлении, но с гораздо большим хронологическим отставанием и количеством вариаций эволюционируют брачно-семейные отношения. В современном браке гораздо больше равенства, понятие отцовской власти все чаще заменяется понятием родительского авторитета, а “справедливое распределение домашних обязанностей” становится одним из важнейших признаков семейного благополучия. Классический вопрос “Кто глава семьи?” заменяется вопросом “Кто принимает основные решения?”. Общая психологизация супружеских и родительских отношений с акцентом на взаимопонимание практически несовместима с жестким разделением на “мужское” и “женское”. Как и в других сферах жизни, эти перемены затрагивают больше женщин, чем мужчин, однако нормативные представления и психология последних также перестраиваются, особенно среди более молодых, образованных городских мужчин.

В ХХ в. существенно изменился характер социализации мальчиков. Более раннее и всеобщее школьное обучение повышает степень влияния общества сверстников по сравнению с влиянием родителей. А поскольку школьное обучение большей частью является совместным, это уменьшает половую сегрегацию и облегчает взаимопонимание мальчиков и девочек, создавая психологические предпосылки для более равных и широких кооперативных отношений между взрослыми мужчинами и женщинами в разных сферах общественной и личной жизни.

Изменения в структуре гендерных ролей преломляются в социокультурных стереотипах маскулинности. Хотя в массовом сознании нормативные мужские и женские свойства по-прежнему выглядят альтернативными и взаимодополнительными, принцип “или — или” уже не является безраздельно господствующим. Многие социально значимые черты личности считаются гендерно нейтральными или допускающими существенные социально-групповые и индивидуальные вариации. Идеальный тип “настоящего мужчины”, который всегда был условным и часто проецировался в прошлое, теперь окончательно утратил свою монолитность, а некоторые его компоненты (например, агрессивность), ранее считавшиеся положительными, стали проблематичными, уместными только в определенных, строго ограниченных условиях (война, соревновательный спорт и т. п.). Это способствует утверждению взгляда на маскулинность как на представление, маскарад, перфоманс.

Социокультурные перемены распространяются на социальные представления о специфике мужского тела, критериях мужской красоты и границах мужской эмоциональной чувствительности. В условиях жестких иерархических отношений мужская привлекательность также ассоциировалась преимущественно с качествами, основанными на силе и власти. “Воспитание чувств” у мальчика практически сводилось к самообладанию, нежность и чувствительность считались проявлениями слабости и женственности.

В Англии XVIII в. чувствительность и деликатность вкуса, включая интерес к искусству, считались “женским” свойством. Философы эпохи Просвещения вели специальную кампанию за реформирование и смягчение мужских нравов по отношению к женщинам и детям. Сначала новые нормативные установки, требовавшие от мужчин мягкости и элегантности, касались только господствующих классов, причем подчеркивалось, что эти качества не должны перерастать в женственность. В последующие два столетия эта тенденция стала постепенно распространяться на другие классы и сословия. Впрочем, пролетарский канон маскулинности по сей день остается более традиционным и жестким, чем буржуазный.

Хотя правила этикета и хорошего тона на первый взгляд кажутся внешними, их усвоение меняет не только мужское поведение, но и психику. Это происходит не автоматически. Социально эмансипированные и образованные женщины предъявляют к мужчинам повышенные требования психологического характера, которые многим мужчинам трудно удовлетворить. Это способствует развитию у мужчин более сложных и тонких форм саморефлексии, расшатывая образ монолитного мужского “Я”.

Усложняются и взаимоотношения между самими мужчинами. Мужские отношения всегда были и остаются соревновательными и иерархическими. Однако в первобытном стаде социальный статус и репродуктивный успех самца определялся одними и теми же свойствами. По мере того как элементарный биологический отбор, обеспечивавший выживание наиболее приспособленных особей, был дополнен и отчасти заменен социокультурным отбором, преимущество получили не столько самые физически сильные и агрессивные, сколько наиболее умные и креативные самцы, социальные достижения которых обеспечивают более высокий статус им самим и их потомству, что, естественно, привлекает к ним и самок. В человеческом обществе мужские иерархические системы строятся не по одному, а по нескольким не совпадающим друг с другом принципам. В разных средах и на разных стадиях жизненного пути критерии успеха могут быть разными. “Настоящий мужчина” всегда должен быть “сверху”, но значение этого понятия неодинаково. Отсюда опять-таки вытекает многомерность канонов маскулинности.

Меняется характер мужской сексуальности. Сексуальная революция ХХ века была прежде всего женской революцией. Идея равенства прав и обязанностей полов в постели — плоть от плоти общего принципа социального равенства. Сравнительно-исторический анализ динамики сексуального поведения, установок и ценностей за последние полстолетия показывает повсеместное резкое уменьшение различий поведения и мотивировок между мужчинами и женщинами в отношении возраста сексуального дебюта, числа сексуальных партнеров, проявления сексуальной инициативы, отношения к эротике и т. д. При этом женщины лучше рефлексируют и вербализуют свои сексуальные потребности, что создает для мужчин дополнительные проблемы, включая так называемую исполнительскую тревожность. Массовое распространение ранее запретных сексуальных позиций (“женщина сверху”, куннилингус и др.), повышая сексуальное удовольствие обоих партнеров, одновременно наносит символический удар по гегемонной маскулинности. Современные молодые женщины ожидают от своих партнеров не только высокой потенции, но и понимания, ласки и нежности, которые в прежний джентльменский набор не входили. Многие мужчины стараются соответствовать этим требованиям, в результате чего понятие секса как “завоевания”, “достижения” сменяется ценностями партнерского секса, основанного на взаимном согласии.

Частный, но очень важный аспект этого процесса — рост терпимости к гомосексуальности. Однополая любовь уже самим фактом своего существования подрывает иллюзию абсолютной противоположности мужского и женского. Гомофобия — основополагающий принцип гегемонной маскулинности. Отношение мужчин к фемининности по определению двойственно: хотя в нем присутствует принижение и унижение женщин, “настоящий мужчина” обязан их любить и испытывать к ним влечение. Напротив, влечение к другому мужчине — позорная и непростительная слабость. Бесчисленные нормативные запреты на проявления нежности в отношениях между мужчинами — одна из причин мужских коммуникативных трудностей. В современном обществе гомофобия постепенно ослабевает, причем наибольшую терпимость к гомосексуальности обнаруживают молодые и образованные люди. Хотя это не сопровождается ростом числа людей, идентифицирующих себя в качестве геев, сексуальная идентичность становится менее важным нормативным признаком маскулинности.

Перечисленные сдвиги и тенденции являются более или менее глобальными, всеобщими и закономерными. Но процесс этот сложен, неравномерен и противоречив.

Прежде всего, нужно отдавать себе отчет в том, что главным субъектом и носителем социальных изменений, ломающих привычный гендерный порядок, являются не мужчины, а женщины, социальное положение, деятельность и психика которых изменяются сейчас значительно быстрее и радикальнее, чем мужская психика.

Женщины шаг за шагом осваивают новые для себя занятия и виды деятельности, что сопровождается изменением их коллективного самосознания, включая представления о том, как должны складываться их взаимоотношения с мужчинами. Хотя систематических исследований такого рода я не знаю, похоже, что и женские самоописания, и женские образы маскулинности изменились за последние десятилетия больше, чем мужские. Дело не в жесткости мужского сознания, а в том, что класс, который теряет господство, не торопится сдавать свои позиции и делает это только под нажимом, в силу необходимости.

Поскольку ломка традиционного гендерного порядка тесно связана с общей социально-экономической модернизацией общества и утверждением новых технологий, логично предположить, что изменение канона маскулинности будет сильнее в промышленно развитых странах Запада, чем в странах третьего мира. В общем и целом так оно и есть. Но темп и уровень социально-экономического развития определяют характер символической культуры общества (одним из элементов которой является маскулинность) только через ряд опосредований, включая особенности традиционной культуры и другие национальные свойства соответствующей страны или этноса.

Это убедительно подтверждают многолетние исследования голландского антрополога Герта Хофстеде, который сравнивал типичные ценностные ориентации людей в разных культурах по нескольким признакам, включая маскулинность и фемининность.

Маскулинные общества, по Хофстеде, отличаются от фемининных по целому ряду социально-психологических характеристик, далеко выходящих за пределы отношений между полами. Для маскулинных культур характерна высокая оценка личных достижений; высокий социальный статус считается доказательством личной успешности; ценится все большое, крупномасштабное; детей учат восхищаться сильными; неудачников избегают; демонстрация успеха считается хорошим тоном; мышление тяготеет к рациональности; люди много заботятся о самоуважении. В маскулинном обществе важны деньги и вещи; мужчины должны быть напористыми, честолюбивыми и крутыми, женщины — нежными; секс и насилие широко представлены в СМИ и на ТВ; девочки плачут, мальчики — нет, мальчики должны драться, когда на них нападают, девочки — нет, мальчики и девочки изучают разные предметы; менеджеры должны быть решительными и напористым; конфликты разрешаются путем победы “лучшего”; нужно поддерживать сильных; высший приоритет — экономический рост; правительство тратит сравнительно большую часть бюджета на помощь бедным странам и на вооружение; международные конфликты должны разрешаться путем демонстрации силы или путем борьбы; сравнительно мало женщин занимают выборные политические должности; господствующие религии подчеркивают мужские прерогативы; действуют строгие запреты на открытое обсуждение сексуальных вопросов, меньше внебрачных сожительств, большая зависимость жены от мужа, больше различий между сексом и любовью, нормой считается женская сексуальная пассивность, секс часто ассоциируется с эксплуатацией партнера, господствует нетерпимое отношение к мастурбации и гомосексуальности.

Фемининные культуры, напротив, выдвигают на первый план необходимость консенсуса; здесь ценится забота о других, щадят чувства других людей; четко выражена ориентация на обслуживание; красивым считается маленькое и медленное; присутствует симпатия к угнетенным; высоко ценится скромность; мышление является более интуитивным; много значит принадлежность к какой-то общности, группе. В фемининном обществе и мужчинам, и женщинам позволительно быть нежными; секс и насилие в СМИ запрещены; как мальчики, так и девочки могут плакать, но не должны драться, мальчики и девочки изучают одни и те же предметы; менеджеры руководствуются интуицией и стремятся к согласию, конфликты разрешаются путем компромисса и переговоров; в политике высший приоритет — сохранение среды, правительство тратит сравнительно малую часть бюджета на вооружение, международные конфликты должны разрешаться путем переговоров и компромиссов; сравнительно много женщин занимают выборные политические должности; господствующие религии подчеркивают взаимодополнительность полов; к сексуальности относятся спокойно, как бытовому явлению, больше внебрачных сожительств, меньшая зависимость жены от мужа, меньше различий между сексом и любовью, более терпимое отношение к мастурбации и гомосексуальности

Одна и та же страна может быть “фемининной” по одному параметру и “маскулинной” по другому, не говоря уже о классовых и иных социально-групповых различиях.

Хотя эти свойства базируются на житейских представлениях о фемининности и маскулинности, они “работают”. При сравнении по методике Хофстеде 50 разных стран и трех регионов между ними обнаружились существенные различия, не совпадающие с уровнем их социально-экономического развития или богатства. “Маскулинными” являются, к примеру, Япония, Австрия, Италия, Германия, США, Великобритания, Мексика, Венесуэла, Колумбия, Эквадор, Южная Африка, Австралия, арабские страны, Филиппины. “Фемининными”, имеющими низкий балл по маскулинности, оказались скандинавские страны — Швеция, Норвегия, Дания, Финляндия, а также Нидерланды, Франция, Португалия, Коста-Рика и Таиланд.

Надеюсь, пользуясь приведенными критериями, читателям не составит труда определить, к какой категории относится Россия.

Хотя степень маскулинности/фемининности каждой культуры исторически более или менее стабильна, она может изменяться в зависимости от конкретных социально-политических обстоятельств. Войны, политические кризисы или подъем национальных чувств создают повышенный спрос на героев-воинов и тем самым повышают ценность “маскулинных” качеств.

Рост национализма и религиозного фундаментализма в современном мире — самый мощный противовес тенденции цивилизованной “феминизации” социокультурных ценностей. Он способствует возрождению самых архаических и агрессивных форм гегемонной маскулинности, даже в тех странах, где национальное начало символизируется женским образом (как русская “Мать Родина”). То же самое можно сказать о любой разновидности фашизма. Культ силы, дисциплины, державности, вождя и нации обязательно будет культом агрессивной маскулинности, направленной против “женственной” и “слабой” демократии.

Помимо национально-культурных особенностей, нормативные каноны маскулинности и ориентированное на них поведение зависят от социального положения и образовательного уровня людей. Более образованные мужчины стесняются примитивного, грубого мачизма, их ценностные ориентации и стиль жизни выглядят более цивилизованными, они охотнее (хотя и не во всем) принимают идею женского равноправия и готовы идти ей навстречу (зачастую у них нет выбора, потому что женщины в их среде более эмансипированы и самостоятельны, грубая сила их отталкивает). В рабоче-крестьянской среде традиционный канон маскулинности сильнее и его не стесняются декларировать публично. Психологически соответствующие установки зависят не столько от личного социального статуса взрослого мужчины, сколько от той среды, в которой он провел свое детство и юность, эти ранние влияния, как правило, не изглаживаются последующим личным опытом.

Еще один водораздел — социально-возрастной. Многие “каноны” традиционной маскулинности, в частности агрессивность и сексуальность, подразумевают в первую очередь подростков и молодых мужчин.

В антропологической литературе существует даже понятие “синдром молодого самца”, свойства которого более или менее одинаковы у многих видов животных и предположительно связаны с повышенной секрецией тестостерона. Сходства в поведении самцов приматов и молодых мужчин подробно описывались этологами. У животных самец и в старости должен оставаться агрессивным, чтобы защищать свои права. У людей длительная родительская и семейная опека, а также правовой порядок делают это не столь необходимым, хотя выработанные в юности привычки помогают мужчинам и позже.

Молодые мужчины представляют собой особую социально-демографическую группу, которая и по физическим (мускулы, физическая сила, гормоны), и по поведенческим (стадность, высокая соревновательность), и по психологическим свойствам (любовь к риску, отсутствие заботы о личной безопасности, пренебрежение к собственной жизни, желание выделиться, склонность к девиантности) отличается как от женщин, так и от старших мужчин.

Выраженность этих черт зависит больше всего от возраста, но также и от социального статуса (женатые мужчины меньше холостяков склонны к риску и авантюрам, у них другой стиль жизни). Однако усвоенные в юности стереотипы и идеализированные образы маскулинности сохраняются в сознании многих взрослых мужчин, независимо от их собственного реального образа жизни, вызывают ностальгические чувства и нередко симулируются, на чем искусно играют средства массовой информации, поп-арт и имиджмейкеры.

Наконец, индивидуально-типологические различия. Хотя образы и нормы поведения “настоящего мужчины” создаются и поддерживаются культурой, разные типы маскулинности импонируют разным типам мужчин (и женщин) и имеют свои психофизиологические основы.

Классический образ мачо создан по образу и подобию могучего доминантного Альфа-самца. Такие люди существуют и сейчас, составляя, по предположению А. Протопопова, от 10 до 20% мужчин. Хотя в современном обществе этот канон приносит больше неприятностей, чем выгод, его носители продолжают считать себя единственными “настоящими мужиками”, сопротивляются происходящим переменам, создают собственные закрытые сообщества и находят такие сферы жизни, где эти качества можно проявлять безнаказанно и получать за это одобрение (война, силовые виды спорта). Поскольку эти свойства — самые древние и на них жестко ориентирована любая мальчишеская и юношеская субкультура, их поддерживают и им завидуют и многие мужчины, сами не принадлежащие к этому типу.

Носителями, защитниками и идеологами “новой маскулинности” становятся, как правило, мужчины, которые по тем или иным причинам не смогли войти в этот элитарный мужской клуб, испытывали в детстве и юности какие-то трудности с маскулинной идентификацией и нашли для себе другой, более приемлемый канон маскулинности.

При этом многие традиционные константы мужского самоутверждения и самооценки не исчезают, а скорее смягчаются и видоизменяются.

Я вижу несколько таких констант.

1. Общая модель мужского поведения по-прежнему предполагает желание стать чем-то. Конкретное содержание этой потребности — чем именно мужчина хочет стать, чего и как он хочет достичь — может меняться и варьироваться, но базовый тип мотивации остается тем же самым.

2. Сохраняется извечная мужская потребность отличаться от женщин. Быть мужчиной — значит прежде всего не быть женственным. Хотя этот процесс чаще всего описывается в психоаналитических терминах, его признают практически все психологические теории.

Маскулинная дифференциация начинается с отделения мальчика от материнского организма и продолжается в виде серии других “уходов” и “отделений”, символизируемых обрезанием пуповины или крайней плоти. Маскулинность — своего рода протест против материнской опеки, распространяемый затем и на других женщин.

Этот разрыв жизненно необходим. Слишком нежная и одновременна властная материнская любовь делает мальчика пассивным, неприспособленным к жизненным трудностям. Однако это отделение болезненно и травматично. Одно из средств его психологического оправдания — мужское презрение к женственности, поэтизация исключительной мужской дружбы (и одновременно — ненависть к гомосексуальности). Тема ненависти к матери и страха перед женщинами часто встречается в мифологии и искусстве.

3. Важнейшим социальным институтом, способствующим формированию и поддержанию специфических маскулинных ценностей, самосознания и стиля жизни остается иерархическое мужское сообщество.

Говоря словами Шекспира, “сын женщины есть тень мужчины, а не его подобие” (“Генрих IV”). Мальчика делают мужчиной не женщины, а другие мужчины, будь то собственный отец, с которым он идентифицируется, или взрослые мужчины, совершающие над ним обряд инициации, или сообщество однополых сверстников, о которых Франсуа Мориак писал, что они лучшие воспитатели, чем родители, потому что они безжалостны

В древних обществах закрытые мужские сообщества (мужские дома, возрастные группы и т. п.) и связанные с ними обряды инициации имели священное, сакральное значение. Обобщение этнографических данных по 186 доиндустриальным обществам показало, что в жизни мальчиков группы сверстников играют значительно большую роль, чем в жизни девочек. Мальчики раньше отделяются как от родительской семьи, так и от общества взрослых мужчин, и имеют больше внесемейных обязанностей. Мальчишеские группы отличаются высокой внутригрупповой и межгрупповой соревновательностью, имеют выраженную иерархическую структуру и дисциплину. Кроме того, девичьи группы обычно функционируют на основе принятых в данном обществе норм и правил, тогда как юношеские часто конфликтуют с ними, у мальчиков значительно больше антинормативного поведения, и взрослые считают это нормальным.

Раннебуржуазное европейское общество пыталось ослабить эти мужские узы, сосредоточив социализацию детей в родительской семье или передав их в руки профессиональных взрослых воспитателей. Однако неформальные однополые группы неизменно воссоздаются самими мальчиками как в школе (даже при совместном обучении), так и вне ее, а дети, замеченные в нарушении этих символических границ, подвергаются дискриминации. Несмотря ни на какие педагогические усилия, специфические нормы мужского общения, языка и ценностей сохраняются и передаются из поколения в поколение. Верность своей группе — важнейшая нравственная ценность мальчиков и юношей. Хотя совместное обучение, преобладающее в большинстве западных стран, имеет много бесспорных плюсов с точки зрения воспитания гендерного равенства и смягчения мальчишеской агрессивности, у некоторых педагогов оно вызывает сомнения. Именно в однополых группах сверстников мужчины вырабатывают тот специфический кодекс чести, на который они оглядываются (и иногда корректируют его) в последующей жизни.

4. Гомосоциальность, ориентация на общение преимущественно или исключительно с представителями собственного пола, отличающая мужчин от женщин, существует и за пределами подросткового возраста.

Теме male bonding посвящена огромная антропопологическая, историческая и психологическая литература. Одни ученые, например, автор знаменитого бестселлера “Мужчины в группах” (1969) Лайонел Тайгер, считают мужскую гомосексуальность частным проявлением более общего феномена мужской солидарности. Другие, напротив, видят в мужском товариществе и дружбе проявления неосознанного, латентного гомоэротизма.

Как бы то ни было, даже после исчезновения древних мужских союзов эмоциональные привязанности и внесемейное общение мужчин оставались однополыми. В 1710 г. в Лондоне на 800000 населения было около 2000 исключительно мужских кофеен. Позже их сменили разнообразные закрытые для женщин мужские клубы. Сегрегация в общении консолидировала маскулинность, поэтому мужчины всячески охраняли ее, но одновременно затрудняла взаимопонимание мужчин и женщин. Английская писательница Джейн Остин писала в 1816 г., что “одна половина мира не может понять удовольствий другой половины”.

В современном обществе число и удельный вес исключительно мужских сообществ и учреждений резко уменьшилось. Даже армия перестала быть чисто мужским институтом. Однако потребность в закрытом для женщин общении с себе подобными у мужчин по-прежнему велика, а исключительное мужское товарищество и мужская дружба остаются предметами культа и возрастной ностальгии (что опять-таки используется в поп-арте — вспомните рекламу “Надо чаще встречаться”).

Подчас трудно понять, являются ли исключительно мужские формы развлечений и массовой культуры — например, футбол или рок-музыка — проявлением специфики мужских групповых интересов или же их главный смысл заключается именно в мужской обособленности. Соревновательный спорт и рок-музыка непосредственно служат утверждению фаллического начала, мужской силы и солидарности, а приобщение к ним есть своего рода ритуал мужской инициации.

Чем заметнее присутствие и влияние женщин в публичной жизни, тем сильнее мужчины ценят такие занятия и развлечения, где они могут остаться сами с собой, почувствовать себя свободными от женщин, нарушить стесняющие их правила этикета, расслабиться, дать простор агрессивным чувствам и эмоциям. Это сопряжено с известными социальными издержками (хулиганство, пьянство, акты вандализма), но выполняет важные компенсаторные функции и потому не может быть искоренено.

5. Сохраняются, несмотря на ломку гендерного разделения труда, и определенные различия в направленности интересов и содержании деятельности. Даже когда мужчины и женщины делают практически одну и ту же работу, они часто делают ее не совсем одинаково и руководствуются разными мотивами. Хотя глобальные теории о различиях мужского и женского стиля мышления остаются спорными, а индивидуальные вариации перевешивают межполовые, существование таких различий мало у кого вызывает сомнения.

Например, современные отцы значительно чаще “традиционных” ухаживают за детьми и играют с ними. То есть они выглядят более “женственными”. Но при более тщательном анализе выясняется, что женские игры с ребенком обычно являются продолжением ухода за ним (матери стараются его успокоить, убаюкать и т. п.), тогда как мужчины делают противоположное — подбрасывают ребенка, пробуждают его активность.

Современные мужчины почти не уступают женщинам в заботе о собственном теле, охотно выставляют его напоказ, тратят огромные деньги на косметику, что раньше считалось недопустимым и т. д. Выставленное на всеобщее обозрение обнаженное мужское тело демонстрирует уже не только силу и самообладание, но и свои эмоциональные возможности, становится средоточием чувственного наслаждения и сексуального соблазна. Тем не менее мужской канон красоты отличается от женского, “унисекс” нравится сравнительно немногим.

Глобальная “феминизация” мужчин — такое же упрощение, как всеобщая “маскулинизация” женщин. Речь идет о снятии нормативных запретов и ограничений, что позволяет проявиться индивидуальным свойствам, не обязательно связанным с полом. Половые различия при этом становятся более тонкими.

6. Сохраняет актуальность и такая особенность “мужского характера” как агрессивность и склонность к насилию. Эта проблема вызывает особенно жаркие споры среди ученых и публицистов.

Одни авторы утверждают, что мужчины самой природой предназначены быть насильниками и агрессорами, потому что агрессивное поведение детерминируется и стимулируется тестостероном, а попытки его обуздания можно приравнять чуть ли не к кастрации. Другие, напротив, считают мужскую агрессивность следствием неправильного воспитания мальчиков и требуют его изменения. По мнению популярной американской писательницы Мириам Мидзян, автора книги “Мальчики останутся мальчиками. Как разорвать связь между маскулинностью и насилием” (1991), спасти человечество от мужской агрессивности можно путем радикального изменения воспитание мальчиков. Их нужно с раннего детства готовить к отцовству, учить мирно разрешать конфликты, а также поощрять участие отцов в воспитании детей. Над поведением взрослых мужчин также нужен контроль и цензура. Следует запретить все виды агрессивных спортивных игр, включая футбол и бокс, дети должны смотреть по ТВ только специальные программы без агрессии и секса, подросткам не следует продавать диски хеви-металл и т. д.

Лично я скептически отношусь к подобным рекомендациям, в основе которых лежит желание вывести новую породу смирных “домашних” мужчин. Мужская агрессивность действительно имеет природные предпосылки, но она не является чисто биологическим феноменом и не всегда бывает антисоциальной. Понятия агрессии и насилия не совпадают, оба явления могут быть и вполне нормативными. Под агрессивностью многие психологи понимают высокую соревновательность, энергию, предприимчивость, готовность и умение отстаивать свои интересы, стремление к власти и т. п. Вероятность сочетания этих мотивов или их реализации с применением насилия зависит, с одной стороны, от принятых в обществе методов разрешения конфликтов и наличия так называемой “культуры насилия”, а с другой — от индивидуальных особенностей личности.

В животных и примитивных человеческих сообществах эти два момента часто переплетаются. В книге Ричарда Рэнгэма (известный приматолог, профессор биологической антропологии Гардвардского университета) и Дейла Петерсона “Демонические самцы. Обезьяны и происхождение человеческого насилия” приводятся страшные, но убедительные данные о жестокости и агрессивности самцов, причем именно эти качества обеспечивают конкретному самцу высокий ранг и господствующее положение в стаде. Однако формы и характер внутригруппового насилия (против кого оно направлено и в чем проявляется) зависят от особенностей видового образа жизни. У некоторых видов самки прибегают к насилию чаще, чем самцы, а кое-где самцы вообще весьма миролюбивы.

У человека соотношение агрессии, доминантности, насилия и антисоциального поведения еще сложнее. Механически вывести его из уровня тестостерона невозможно. Во-первых, нужно различать базовый, более или менее постоянный уровень тестостерона и его временные, ситуативные флуктуации. Во-вторых, надо различать соревновательно-доминантное и агрессивно-насильственное поведение. В-третьих, между уровнем тестостерона и поведением существует обратная взаимосвязь. Замеры уровней тестостерона в ситуации соревнования (испытывались участники теннисных и борцовских соревнований, студенты-медики после экзамена и соискатели должностей после собеседования) показали, что у победителей уровень тестостерона резко повышается, а у проигравших остается прежним или снижается. При этом ключевым фактором был не сам по себе тестостерон, а достижение успеха: в результате переживания успеха секреция тестостерона повышается, но предсказать по уровню тестостерона, кто победит, невозможно. Кстати, это верно и для женщин.

Как показывают психологические исследования, отнюдь не все мужчины и мальчики напористы и агрессивны. Агрессивность мальчишеских групп и мужских компаний — не столько индивидуально-психологический, сколько групповой феномен: сильным и агрессивным мальчикам легче завоевать господствующее положение в иерархической структуре мальчишеской группы. Это способствует утверждению соответствующего стиля взаимоотношений и системы ценностей. Мальчики учат друг друга драться, быть крутыми и не допускать “нежностей телячьих”.

Отождествление маскулинности с насилием психологически типично не столько для сильных, сколько для слабых мужчин, которые не уверены в своей маскулинности и которым кажется, что их всюду подстерегают опасности. Это характерно, в частности, для многих политических экстремистов, как ультраправого, так и ультралевого толка. Американский террорист Тимоти МакВей, устроивший знаменитый взрыв в Алабаме, по воспоминаниям его армейских сослуживцев, был весьма ранимым и неуверенным в себе человеком, который из всех сил старался казаться крутым. В автобиографии лидера американских ультраправых Пэта Буканана обращают на себя внимание рассказы не только о его бесчисленных драках в школе, но и о тиране-отце, который подвергал сына регулярным поркам. При этом и дома, и в школе действовал строгий запрет на выражение нежных чувств: “Обнаружение эмоции и чувства считалось недостойным мужчины, мы должны были стоически относиться к боли”.

Психологи предполагают, что более терпимое и доброжелательное отношение к проявлениям эмоциональной чувствительности у мальчиков способствует снижению накала их потенциальной агрессивности, а социальный плюрализм позволяет ей локализоваться в каких-то социально приемлемых каналах (соревновательный спорт или рок-музыка). На этом основана педагогическая стратегии психологического “разоружения” мужчин и воспитания мальчиков в духе мира и сотрудничества.

В сентябре 1997 года ЮНЕСКО провела даже специальное совещание экспертов на тему “Роль мужчин в перспективе культуры мира”. В своем докладе “Оружие и мужчина” Роберт Коннел говорил, что “есть более чем убедительные свидетельства того, что основными проводниками насилия в современном мире являются мужчины, а его культурной основой в большинстве обществ служит мужской характер”.

В результате пятидневных дискуссий эксперты “пришли к выводу, что работа, связанная с ролью мужчин в свете проблем насилия и мира, может быть успешной только в рамках более широкого движения в направлении равенства между мужчинами и женщинами и отказа от насилия” и сделали ряд социально-педагогических рекомендаций, вроде того, что школьная система должна “прививать мальчикам, девочкам и преподавателям навыки разрешения конфликтов, выражения эмоций и межгрупповой коммуникации” и “разрабатывать учебные планы и учебники, которые наглядно свидетельствуют о ненасильственном и неагрессивном поведении мужчин”.

7. Сохраняются и некоторые особенности мужской сексуальности. При всем выравнивании мужских и женских сексуальных сценариев, молодые мужчины по-прежнему отождествляют маскулинность с сексуальностью, осмысливая последнюю главным образом количественно — размеры пениса, сила эрекции, частота сношений и количество женщин.

Каковы бы ни были социокультурные истоки и судьбы фаллического символизма и фаллократии, мужская эрекция — это, как сказал бы В. И. Ленин, объективная реальность, данная (или не данная) нам в ощущении, к которой все мужчины, да и женщины, весьма чувствительны. Говоря словами Виктора Ерофеева, “мужчина начинается с утренней эрекции. В большинстве случаев он ею и заканчивается”.

Мужская сексуальность остается более экстенсивной, предметной, не связанной с эмоциональной близостью, и переживается не как отношение, а как завоевание и достижение. Почти каждый юный Вертер по-прежнему втайне завидует Дон Жуану. Многие юноши ассоциируют взрослость с началом сексуальной жизни, причем вирильность отождествляется с потенцией, а ее реализация — с агрессией и насилием. Печальное подтверждение этого — статистика изнасилований. Около четверти всех изнасилований и половину сексуальных преступлений против детей совершают подростки и юноши.

Как и в других случаях насильственной агрессии, сексуальное насилие является совместным результатом переплетения социокультурных и индивидуально-психологических факторов. Американские студенты, совершившие сексуальные нападения на женщин, отличаются прежде всего сексистскими установками, отношением к женщине как объекту, причем эти установки разделяют их друзья и товарищи. В то же время важнейшая психологическая черта молодых мужчин, ведущих интенсивную сексуальную жизнь и имеющих связи с большим количеством женщин, — любовь к новизне и риску, с которой коррелируют гипермаскулиность, физическая привлекательность, эмоциональная раскованность и повышенный уровень тестостерона. Иными словами, эти молодые люди объективно сексуальнее других и полнее персонифицируют в себе традиционные ценности маскулинности — предприимчивость, смелость, раскованность, любовь к риску и т. д.

Это дает им серьезные преимущества перед сверстниками. По данным американского исследования, мальчики, которые обладали наибольшей популярностью среди сверстников в шестом классе, не только сохранили свое ведущее положение в старших классах, но и раньше других начали сексуальную жизнь и имели больше сексуальных партнерш. Это значит, что девушки любят тех же самых мальчиков, которые пользуются популярностью в мальчиковых группах. Но — оборотная сторона медали — именно эти юноши наиболее склонны проявлять сексуальную агрессию и злоупотреблять доверием своих подружек, а также пить и употреблять наркотики.

Этот пример убедительно показывает несостоятельность любых простых решений. С моральной точки зрения, Дон Жуан — фигура отрицательная, безнравственная и социально опасная. Но даже оставив в стороне его потенциальную репродуктивную ценность (в свете эволюционной биологии, Дон Жуан производит больше потомков, чем застенчивый Вертер, а его активность и энергия могут быть социально полезными), он нравится многим женщинам и гомосексуальным мужчинам. Перевоспитать его едва ли возможно, если же его истребить — пострадают все те, кому он нравится (даже если им приходится из-за него плакать). А в свете логики сохранения окружающей среды Дон Жуан имеет не меньше прав на существование, чем уссурийский тигр, — тоже не бог весть какой вегетарианец.

Столь же привлекательные и столь же опасные типы, с аналогичными психофизиологическими свойствами, есть и среди женщин. Кармен на роль положительной женщины-матери явно не годится. Но если мамы всякие нужны, мамы всякие важны, то и папы тоже.

Как же выглядят на этом фоне российские мужчины?

Если верить тому, что мы сами о себе пишем, в России “настоящих мужчин” нет, не было и быть не может. Как писал Виктор Ерофеев, “Мужчина состоит из свободы, чести, гипертрофированного эгоизма и чувств. У русских первое отняли, второе потерялось, третье отмерло, четвертое — кисель с пузырями”.

На мой взгляд, ситуация не столь безнадежна. Глобальные тенденции, о которых говорилось выше, просто осуществляются у нас в соответствии с национальными особенностями страны, сложившимися задолго до 1917 года.

Гендерный порядок и стереотипы маскулинности в России всегда были противоречивыми. Хотя древнерусское общество было типично мужским и патриархатным, женщины играли заметную роль не только в его семейной, но и в политической и культурной жизни. В русских сказках присутствуют не только образы воинственных амазонок, но и беспрецедентный по европейским стандартам образ Василисы Премудрой. Европейских путешественников и дипломатов XVIII — начала XIX в. удивляла высокая степень самостоятельности русских женщин, то, что они имели право владеть собственностью, распоряжаться имениями и т. д.

Старые и новые философы, фольклористы и психоаналитики в один голос говорят об имманентной женственности русской души и русского национального характера. “Тайна души России и русского народа, разгадка всех наших болезней и страданий — в недолжном. В ложном соотношении мужественного и женственного начала”, — писал Н. А. Бердяев, отмечая недостаток “мужественности в народе, мужественной активности и самодеятельности”. По словам Георгия Гачева, “субъект русской жизни — женщина; мужчина — летуч, фитюлька, ветер-ветер; она — мать-сыра земля. Верно, ей такой и требуется — обдувающий, подсушивающий, а не орошающий семенем (сама сыра — в отличие от земель знойного юга); огня ей, конечно, хотелось бы добавить к себе побольше...”

В русском языке и народной культуре Россия выступает в образе матери. В русской семье существовало особое почтение к женщине-матери, тогда как отцы и мужья часто выглядят слабыми и несамостоятельными. Маскулинность часто проявлялась главным образом в деструктивной и антисоциальной форме — в бесшабашной удали, пьянстве, драках и т. п. Некоторые историки связывали это с политическим деспотизмом и недостатком индивидуальной предприимчивости.

Советская власть продолжила эту противоречивую традицию.

Советский тоталитаризм, как и всякий другой, был по своей сути мужской культурой. Официальный телесный канон советского искусства 1930-х годов характеризуется обилием обнаженной мужской плоти — парады с участием полуобнаженных гимнастов (при этом, как пишет Михаил Золотоносов в работе “Глиптократос. Исследование немого дискурса. Аннотированный каталог садово-парковой скульптуры сталинского времени”, “…атлетов тщательно отбирали по экстерьеру. Набор эстетических требований к мужскому телу включал отсутствие волос на теле и лице, открытый детский бесхитростный взгляд, широкие плечи, выпуклую грудь, крупные гениталии. При этом не допускалось чрезмерности развития мышц: тело не должно было выражать агрессию, пугать”), многочисленные скульптуры спортсменов, расцвет спортивной фотографии, не построенный культовый Дворец Советов должны были украшать гигантские фигуры обнаженных мужчин с развевающимися флагами.

Правда, в отличие от нацистского, в советском искусстве гениталии всегда закрыты, его телесный эталон больше напоминает унисекс. Но этот унисекс как в эстетике, так и в педагогике был сильно маскулинизирован. Советское “равенство полов” молчаливо предполагало подгонку женщин, включая и их тело, к традиционному мужскому стандарту (все одинаково работают, все готовятся к труду и обороне, никаких особых женских проблем и т. д.). Одним из аспектов этой политики была и лицемерная большевистская сексофобия.

Однако гипертрофия одних “маскулинных” ценностей (коллективизм, дисциплина, самоотверженность) достигалась за счет атрофии других, не менее важных черт — энергии, инициативы, независимости и самостоятельности.

Экономическая неэффективность советской системы в сочетании с политическим деспотизмом и бюрократизацией общественной жизни оставляла мало места для индивидуальной инициативы и независимости. Чтобы добиться экономического и социального успеха, нужно было быть не смелым, а хитрым, не гордым, а сервильным, не самостоятельным, а конформным. С раннего детства и до самой смерти советский мужчина чувствовал себя социально и сексуально зависимым и ущемленным.

Социальная несвобода усугублялась глобальной феминизацией институтов социализации. Это начиналось с раннего детства в родительской семье. Из-за высокого уровня нежеланных беременностей и огромного количества разводов каждый пятый ребенок в СССР воспитывался без отца или хотя бы отчима. В середине 1980-х гг. только в так называемых материнских семьях воспитывалось около 13,5 миллиона детей.

То же самое наблюдается и сегодня. По данным выборочной переписи 1994 г., 20% российских семей с несовершеннолетними детьми были неполными и 19,6% всех детей рождены вне брака. Да и там, где отец физически присутствует, его авторитет в семье и роль в воспитании детей, как правило, значительно ниже, чем роль матери. Отцы обладают преимуществом только в информационной сфере, когда речь идет о политике и спорте.

В детском саду и в школе главные властные фигуры — опять-таки женщины. В официальных подростковых и юношеских организациях (пионерская организация, комсомол) тон задавали девочки (среди секретарей школьных комсомольских организаций они составляли три четверти). Мальчики и юноши находили отдушину только в неформальных уличных компаниях и группах, где власть и символы были исключительно мужскими.

После женитьбы молодому мужчине приходится иметь дело с любящей, заботливой, но часто доминантной женой, которая, как некогда его мама, лучше знает, как планировать семейный бюджет и что нужно для дома, для семьи. А в общественно-политической жизни все контролировалось властной “материнской” заботой КПСС.

Этот стиль социализации, несовместимый ни с индивидуальным человеческим достоинством, ни с традиционной моделью маскулинности, вызывал противоречивые психологические реакции.

На идеологическом уровне безотцовщина и тоска по мужскому началу способствовали трансформации образа отсутствующего реального отца в характерный для всякого тоталитарного сознания (так было и в нацистской Германии) мифологизированный унитарный образ Вождя, Отца и Учителя.

Несколько ниже располагаются идеализированные образы коллективной маскулинности, мужского (особенно воинского) товарищества и дружбы. Принадлежность к коллективному мужскому телу, сочетающая гомосоциальность с неосознанным гомоэротизмом, психологически компенсирует мужчине его слабость и несамостоятельность в качестве отдельного индивидуума: каков бы я ни был сам по себе, в рамках группового “мы, мужики” я силен и непобедим. “Русский мужчина-конь скачет, скачет, его несет, он сам не понимает, куда он скачет, зачем и сколько времени он скачет. Он просто скачет себе и все, он в табуне, у него алиби: все скачут, и он тоже скачет” (Ерофеев).

На бытовом уровне компенсация “слабой” маскулинности имеет несколько вариантов. В одном случае это идентификация с традиционным образом сильного и агрессивного мужика, утверждающего себя пьянством, драками, жестокостью, членством в агрессивных мужских компаниях, социальным и сексуальным насилием. Во втором случае покорность и покладистость в общественной жизни компенсируются жестокой тиранией дома, в семье, по отношению к жене и детям. В третьем случае социальная пассивность и связанная с ней беспомощность компенсируются бегством от личной ответственности в беззаботный игровой мир вечного мальчишества. Не выучившись в детстве самоуправлению и преодолению трудностей, такие мужчины навсегда отказываются от личной независимости, а вместе с ней — от ответственности, передоверяя социальную ответственность начальству, а семейную — жене.

Но при любом раскладе люди испытывают неудовлетворенность.

Проблема феминизации мужчин и маскулинизации женщин появилась на страницах советской массовой прессы (начиная с моих статей в “Литературной газете”) в 1970 г. С тех пор споры не затухали. Женщины патетически вопрошают: “Где найти настоящего мужчину?”, а мужчины сетуют на исчезновение женской ласки и нежности.

Широкий резонанс в обществе вызвала статья известного демографа Б. Ц. Урланиса “Берегите мужчин”, в которой автор, опираясь на данные медицинской статистики о повышенной детской смертности, меньшей продолжительности жизни, вредных привычках, алкоголизме, курении, транспортных происшествиях и рискованном поведении мужчин, убедительно показал, что мужчины — не сильный, а, скорее, слабый пол, требующий особой заботы и внимания.

Представления советских людей о маскулинности и фемининности всегда оставались стереотипно-сексистскими. В ответах на вопрос анкеты популярного еженедельника “Неделя” (1976), какие качества наиболее желательны для мужчин и для женщин, единственной общей для обоих полов чертой, вошедшей в пятерку важнейших, оказалась верность. Ум, занявший в “мужском” наборе первое место, в “женском” идеале стоит где-то в хвосте. Первое место в образе идеальной женщины занимает женственность, а в мужском идеале за умом следует мужественность. Характерно, что, хотя все советские женщины работали, в наборе идеальных женских качеств нет ни одного, проявляющегося преимущественно в сфере труда. Говоря о желательных свойствах женщины, мужчины автоматически представляют себе возлюбленную, жену или мать, но никогда — товарища по работе.

Это имеет далеко идущие социально-психологические последствия. Судя по данным проведенного в 1991—1992 годах сравнительного исследования, россияне весьма гомосоциальны, уровень взаимопонимания и эмоциональной близости у российских мужчин и женщин ниже, чем у немцев, поляков, венгров и шведов. Максимум понимания, эмоциональной близости и практической помощи у представителей собственного пола находят соответственно 77, 57 и 74% опрошенных мужчин.

По словам социолога Марины Арутюнян, “создается впечатление, что наши опрошенные “нарисовали” портрет двух в духовном и социальном отношении гомосексуальных структур (это явная опечатка или терминологическая неточность, речь идет не о гомосексуальности, а о гомосоциальности. — И. К.), где люди ориентированы на отношения доверия, понимания, поддержки, уважения, подражания, равно как и открытой осознанной борьбы преимущественно внутри собственного пола; взаимодействие же между полами в значительной мере построено для мужчин на “восхищении”, “импульсах” и “эмоциональной поддержке”, для женщин отчасти на потребности практической и эмоциональной поддержки со стороны мужчин”.

Крушение советской системы не изменило прежних стереотипов маскулинности, но сделало их более артикулированными и разнообразными,

Российская массовая культура, будь то реклама, кино или телевидение, является откровенно сексистской. Как замечает автор посвященного этим вопросам специального исследования Алексей Юрчак, “образы мужчины и женщины в большинстве рекламных роликов на наших телеэкранах не просто созданы разными средствами, но и наделены разными обязанностями, разными устремлениями в жизни, разной социальной силой. Реклама излагает нам простым языком старый патриархальный миф о том, какими должны быть мужчина и женщина. “Настоящий мужчина” предстает личностью творческой, профессиональной, знающей, способной принимать решения и одерживать победы в одиночку. Его действия изменяют окружающий мир. Он самодостаточен. “Настоящая женщина” призвана сопровождать “настоящего мужчину”, являться дополнительной наградой за его победы. Она предстает в рекламе существом ограниченным, зависимым, домашним. Ей не надо быть умной и творческой личностью, а надо иметь пышные блестящие волосы, стройную фигуру, привлекательную походку. А когда благодаря этим качествам мужчина найден, ей надо следить за семейным уютом, стирать, готовить, лечить так, чтобы он оставался доволен. Он — субъект действия, творец, величие которого дополнительно подчеркнуто умением вовремя проинструктировать и поощрить представительницу слабого во всех отношениях пола. Она — объект созерцания, исполнитель, ждущий внимания, указаний и поощрений. Повторяя эти примитивные патриархальные образы бесчисленное множество раз в самых разных вариантах, сегодняшняя российская реклама во многом работает на усиление консервативных гендерных стереотипов, которые в нашей культуре и без того достаточно консервативны”.

Вместе с тем в российских СМИ и в более сложных формах гендерного дискурса настойчиво проводится мысль о неполноценности и угнетенности российских мужчин, являющихся жертвами стервозных женщин (характерно, что первая передача первого российского “мужского” ток-шоу была посвящена именно женщине-стерве), либо коммунистического деспотизма, либо западной колонизации.

Бросается в глаза возникновение своеобразных российских аналогов западных теорий маскулинности. Воинствующе антифеминистская, сексистская, местами гомофобская, но одновременно ироничная
и щемяще самокритичная книга Виктора Ерофеева “Мужчины” — не связанный нормами западной политкорректности российский вариант мифопоэтической маскулинности: “Человек рода он”, как определил мужчину Даль, встречает XXI век с белым флагом капитуляции в руках. Это напоминает размахивание кальсонами. Ликуй, феминистка! На Западе женское движение, приобретя уставные формы идеологии, разрушило половую “империю зла”. Прощай, главенствующий статус! Цивилизованный мужчина отступил по всем направлениям…Судьба мужчины в России выглядит иначе, однако не менее травматично. Кто виноват, что русский мужчина рухнул? Советская власть? Да. Но кто виноват, что возникла советская власть? Русский мужчина. Я называю русского мужчину облаком в штанах. Но не в том немом смысле, который имел в виду Маяковский. Мы говорим на языке пустоты. Русский мужчина был, русского мужчины уже-еще нет, русский мужчина снова может быть”.

“Суворовский переход с дикого Востока на дикий Запад огородами, минуя первоисточники цивилизации”, означает также смену типов маскулинности. Место созерцательного придурка Иванушки-дурачка занимает “бандит-активист, который не ждет милости от природы”, но который, сколотив состояние, сразу же дает своим детям европейское образование. Герой Ерофеева — не примитивный мужик, который принадлежит к низшему сословию, даже если он разъезжает на джипе, а мужик, который встает с карачек и путем обретения индивидуальности начинает превращаться в мужчину. Он меняет пятерню на прическу, броневик на парфюм, мат на английский, партбилет на перстень, коммуналку на вертолет. Но самое трудное для него — сменить “мы” на “я”.

Превращению мужика в мужчину по мере сил способствуют такие мужские журналы, как “Плейбой” и “Мужское здоровье”. Откровенно прозападные и издаваемые западными издателями, они делаются с хорошим чувством юмора и адресованы состоятельным, преимущественно молодым российским мужчинам, которые уже научились делать деньги и хотят приобщиться к материальным достижениям западной цивилизации.

Подразумеваемый адресат этих изданий — преуспевающий бизнесмен или классный специалист, живущий по пушкинской формуле “быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей”. Это предполагает двухполюсную маскулинность, сочетающую высокие деловые достижения с бытовым комфортом и успехом у женщин.

Для редактора журнала “Медведь” главный признак маскулинности — самодостаточность, а ее носитель — мужчина-профессионал. Таким мужчинам нужен не просто секс, а эротика, они хотят быть красивыми, элегантными, хорошо одетыми. Характерный заголовок в одном из номеров “Men’s Health” (1999, № 5) — “Тело, которого ты достоин” — явно перекликается с адресованной женщинам рекламой известной французской парфюмерной фирмы — “Ведь я этого достойна!” “Мужской” мотив достижения органически переплетается с “фемининной” (по старым российским стандартам) заботой о собственной внешности, которая должна производить впечатление как на женщин, так и на потенциальных деловых партнеров. Забавно, что при этом модель и покупатель подчас отождествляются: в одном из номеров журнала молодые российские бизнесмены сами демонстрируют верхнюю одежду с ценниками (до нижнего белья пока не дошло). Идеологически, по большому счету, журнал сексистский, женщина выступает в нем лишь как партнерша преуспевающего мужчины. Но свое название он вполне оправдывает и, поскольку цивилизованный мужчина лучше нецивилизованного, заслуживает положительной оценки.

Если “Мужское здоровье” и многочисленные сексуально-эротические издания утверждают буржуазно-либеральные ценности общества потребления, то в таких журналах, как “Махаон” и “Андрей”, гегемонная маскулинность имеет отчетливо националистическую и антизападную направленность.

В редакционной декларации “Андрея” (1991) подчеркивалось, что “он необходим сегодня, потому что именно мужчины более всего нуждаются в освобождении от стрессовой агрессивности и неудовлетворенности. Их психологическая свобода — залог освобождения общества от довлеющих комплексов искаженной эпохи”. Мучительная “мужская травма” ассоциируется не столько с женской эмансипацией, сколько с ослаблением российской государственности. Мужское достоинство и сексуальность рассматриваются как неотделимые от национальной гордости и великодержавности, а русский мужчина предстает в виде существа слабого, окруженного со всех сторон враждебными силами и борющегося с национальной и сексуальной униженностью. Журнал старается компенсировать травму, нанесенную великой нации, лишившейся статуса сверхдержавы.

То же самое делает телевизионная и кинопублицистика, особенно в связи с событиями в Югославии и войной в Чечне. На экранах ТВ идут бесконечные западные и не уступающие им по крутизне отечественные боевики, прославляющие мужскую силу и воинские навыки. В документальной кинохронике бородатые чеченские боевики перемежаются кадрами разрушенных городов и изображениями небольшого, но решительного Путина, который то грозит мочить боевиков в сортире, то лично управляет военным самолетом. Проправительственный блок “Медведь”, возглавляемый двумя генералами, полковником налоговой полиции и чемпионом мира по борьбе, выступал на выборах в Думу под лозунгом “Кто в лесу хозяин?”

Агрессивная маскулинность антизападного и антилиберального толка пронизывает идеологию ультранационалистических политических организаций, таких, как “Соколы Жириновского” и особенно Русское национальное единство Александра Баркашова. Идея возрождения русских национальных единоборств не только помогает баркашовцам привлекать в свои ряды молодых мужчин, но и служит им своеобразной политической крышей.

Классический канон гегемонной маскулинности успешно эксплуатируется действующими политиками и имиджмейкерами. Образ “настоящего”, большого и сильного мужика немало способствовал популярности Бориса Ельцина. Но если у Ельцина этот образ был подлинным, то многие другие политики только стараются выглядеть мачообразно. Скажем, у Александра Невзорова из-за имиджа крутого парня, щеголяющего в черной куртке, объезжающего коней, стреляющего, обожающего силу, кровь и трупы и снимающего любые побоища и войны, выглядывает обиженный мальчик, который притворяется мужиком, чтобы скрыть свои неразрешенные подростковые комплексы. Такая же симуляция мужской силы ощущается в образе Владимира Жириновского.

Короче говоря, мужчин, работающих под мачо, в России много. Напротив, феминистские идеи среди российских мужчин распространены слабо, только на теоретическом уровне, в контексте гендерных исследований. По моим наблюдениям на нескольких гендерных школах и конференциях, мужчин-феминистов в России очень мало, и они
определенно не в тельняшках. За пределами международных, преимущественно женских, организаций о них никто практически не слышал.

Однако, несмотря на популярность традиционного канона доминантной маскулинности, он не является безраздельно господствующим. Важным показателем его дезорганизации может служить трансформация образа солдата. Солдат всегда считался живым воплощением маскулинности, а армия — школой воспитания мужества. Теперь солдат часто рисуется как слабый и беспомощный мальчик, над которым безнаказанно издеваются его начальники и старослужащие (дедовщина), а выручать его из всех бед должна мама, которая может чуть ли не выкрасть его из армии. Тема солдатских матерей, которых боятся даже бравые генералы, — хорошая пища для размышлений о меняющейся маскулинности.

Неоднозначны и мужские идолы российской массовой культуры.

Самый популярный мужской тип, раскручиваемый средствами массовой информации, — не мачо, а более или менее андрогинные юноши (Шура, Никита, “Иванушки интернэшнл”, Андрей Губин), с намеком на возможную би- или гомосексуальность (крайний случай этого — Борис Моисеев), изображающие нечто вроде деликатного мужского стриптиза; в этом ключе работает и поддерживающая свой “мальчиковый”, несмотря на возраст, имидж группа “На-на”. Публика, посещающая их концерты, смешанная, моложе 30 лет, особенно много девочек-подростков.

Вторая по популярности категория кумиров — сентиментальные молодые сердцееды, исполнители сладких песен о любви (Юлиан, Влад Сташевский, Валерий Меладзе, Леонид Агутин). Их западный аналог — Рикки Мартин. Где-то на грани первого и второго типа работает Филипп Киркоров. Аудитория этих певцов исключительно женская, от 13 до 50 лет.

Образы мачо, которые в США чаще всего ассоциируются со стилем кантри, в России представлены группой “Любэ” (со своеобразным военно-патриотическим уклоном) и исполнителями блатной песни, поэтизирующими пьянство, драки и мужское товарищество. Их публика на 90% мужская, от 25 до 60 лет.

Рок, считавшийся в 60-х годах классическим выражением маскулинности, сейчас стал маргинальным, круг его почитателей сравнительно узок и к тому же дифференцирован. Мальчики-подростки, байкеры и члены криминальных группировок по-прежнему предпочитают хеви-металл наряду с маскулинной экзотикой в одежде и поведении. Рок-мейнстрим (Андрей Макаревич, Борис Гребенщиков), будучи по составу групп и публики исключительно мужским, отличается от западного рока тем, что секс не играл в нем существенной роли, это была музыка социального протеста. В дальнейшем “протестные” мотивы заглохли, зато некоторые новые группы (в частности, “Мумий Тролль”) значительно более активно разрабатывают тему сексуальности.

Хотя детальный анализ российских канонов маскулинности затрудняется недостатком научных исследований, похоже на то, что эти образы столь же многообразны, проблематичны и переходны, как и все остальные российские ценности.

Подведем итоги.

Трансформация традиционных мужских ценностей и канонов маскулинности — общее неумолимое требование времени. Нравится он нам или нет, этот процесс давно уже идет во всем мире, включая Россию.

Хотя каноны маскулинности и фемининности взаимосвязаны, женские жизни и образы меняются и обновляются быстрее мужских, а женские представления о мужчинах и представления мужчин о самих себе часто не совпадают. При этом одни склонны преувеличивать, а другие — преуменьшать масштабы происходящих перемен.

Люди постоянно ищут чудесного избавления от всех своих бед с помощью какого-то Другого, приписывая этому Другому непосредственность и интуитивность, на которые не способен сухой и рассудочный господствующий класс. В XVIII в. таким потенциальным всеобщим освободителем был благородный дикарь, в XIX в. им стал революционный пролетариат. В ХХ в. претендентов на роль спасителя стало много — женщины, черные, цветные, сексуальные меньшинства, — причем все они описываются в одних и тех же превосходных терминах. Но при ближайшем ознакомлении все эти Другие оказывались менее привлекательными, чем казалось их апологетам. С расширением их власти и сферы ответственности угнетенные группы воленс-ноленс прибегают к тем же средствам и методам управления, что и их предшественники.

Хотя традиционный канон (точнее — каноны) маскулинности претерпевает существенные изменения, эта трансформация имеет объективные границы, обусловленные, с одной стороны, рамками полового диморфизма, а с другой — индивидуально-типологическими различиями.

Идея планомерного систематического перевоспитания мужчин по единому образцу кажется мне такой же утопией, как задача создания “нового человека”, о которую разбилась советская власть. Сексуальный большевизм — оборотная сторона сексизма, прикрывающая наивный моральный императив Вороньей слободки: “Как захочем, так и сделаем!”. Несмотря на все социальные изменения, по некоторым своим параметрам “мир останется прежним — восхитительно снежным и сомнительно нежным” (Иосиф Бродский).

Тем не менее мир явно становится все более многоцветным. Индивидуализация и плюрализация социального бытия влекут за собой неизбежность признания не только разных типов маскулинности/фемининности, но и таких индивидуальных стилей жизни, которые вообще не вписываются в эту дихотомию.

Чем лучше мужчины и женщины будут знать сами себя и друг друга, тем меньше у них будет разочарований